Как началась деревня в моей жизни, я уже и не помню, потому что впервые попала туда трех месяцев от роду. Потому мне кажется, что деревня была всегда. Деревня Костенёво неподалёку от Череповца. Первые пять лет своей жизни я большую часть времени проводила именно там. С тех пор мало что помню, конечно. Смутно помню Настю и ещё девочку Вику, мальчика Лёшу Виноградова, за которого хотела обязательно выйти замуж. Помню, разумеется, не все моменты, но какие-то – довольно отчётливо.

Очень много буквТогда, в конце восьмидесятых, вся деревня летом ещё ходила на сенокос. Сейчас уже, конечно, всё смешалось – личное восприятие и картинки про крестьянских женщин с вилами и граблями, утирающих пот со лба на ярком золотом солнце. А так, помню, что сенокос я любила. Наш дом был на краю деревни, так что в поле выходить не приходилось – оно начиналось прямо возле дома. Мужчины шли рядами, укладывая на землю высокие стебли травы, женщины шли за ними, складывая в копны будущее сено. Находясь под надзором строгой бабушки, я стремилась работать, как большая. Так же, как остальные, сгребала граблями сено, так же кидала его вилами на верх копны. В некоторых местах мужчины ставили стога, долго-долго бросали сено вокруг воткнутой в землю жерди, пока не набиралась большая куча. Потом кто-нибудь залезал на самый верх и помогал оттуда. Потом зачем-то залезали сразу несколько человек, хохотали, фотографировались.

Вечером взрослые и старики усаживались на скамейках возле дома, пили, пели под гармонь. Помню, в гармони мне больше всего нравилось то, что так она вроде простая – чёрная с коричневым. А когда человек начинает играть, в складках появляются цветы. Из песен детства помню «На Муромской дорожке», «Когда б имел златые горы» и «Когда я на почте служил ямщиком». Их пели часто, пели хорошо. В нашей семье вообще очень много было поющих людей, которые не считали свой дар чем-то особенным, а просто пели всегда и везде.

Когда мне надоедало сидеть и слушать песни, я шла к бабушке Марусе. По вечерам по деревне проходило с пастбища стадо коров. Тогда ещё у всех были коровы. Бабушка Маруся выходила за калитку с тележкой и лопаткой, и мы шли по деревне. В Костенёво всего две улицы, одна «Зелёная», вторая «Коричневая», потому что на одной растёт трава, а вторая укатана колесами телег и машин. Наш дом стоял на самом краю деревни, так что, пройдя по обеим улицам, можно было вернуться домой. Лопатка и тележка нужны были нам с бабушкой Марусей затем, чтобы собирать коровьи лепёшки на удобрения. Она подкатывала тачку, я загребала лепёшку лопаткой и в эту тачку опускала. И мне это нравилось. Вот, внимание: теперь я вся из себя такая «московская барыня, слишком много всего», а тогда гребла дерьмо лопаткой и не жаловалась.

У нас в доме всегда жили кошки. Бабушкина сестра Анна любила их какой-то особенной, фанатичной любовью. Несмотря на то, что о её муже я никогда ничего не слышала, её невозможно было назвать одинокой старухой с кошками. Дом всегда был переполнен родственниками, несмотря на склочный нрав хозяйки. И у каждого обязательно под ногами болталась одна или несколько кошек. При этом трогать животных строго воспрещалось, за это можно было огрести тем, что подвернулось под руку бабушке Анне. Иногда палкой-полоскалкой или ухватом. Ребёнком я была упрямым и кошек любила и люблю примерно так же фанатично, потому часто бабушка Анна заставала меня где-нибудь на печи с котом на коленях. Несмотря на почтенный возраст, бабушка тут же взбиралась на печь и начинала выдёргивать кота за задние ноги. Я орала и тянула за передние. Потом начинал выть и вырываться кот и не доставался уже никому. Иногда бабушка Анна всё же отвоёвывала животное, спускалась с печи, садилась на стул возле окна и гордо громоздила кота себе на колени.

Из окна была видна «горушка», на которой стояла автобусная остановка. Автобус из города приходил четыре раза в день, и Бабушка Анна всегда знала, кто уехал из Костенёво и кто приехал. После дождя «горушка» становилась страшно скользкой, и можно было поскользнуться и доехать с автобуса до дома на собственном седалище. Ещё из бабушкиного окна можно было видеть, как возле дома застревает очередная машина. Наш дом стоял в низине, у самого въезда в деревню, и грунтовая дорога (начало той самой «Коричневой» улицы) часто бывала размыта. Иногда бабушка Анна выбегала из дома раньше, чем застревала машина. Иногда нет. Но машина застревала обязательно, потому что на месте этой дороги почти всегда была каша, а другой всё равно не было. Спасательную операцию организовывали всем миром: из соседних домов сходились мужики и начинали с матерком выталкивать застрявшего из колеи. Когда им удавалось наконец его вызволить, мужики, по уши забрызганные грязью, жали друг другу грязные руки и гордо расходились по домам. Я, конечно, понимаю, что выталкивание застрявшей машины не самое приятное, что может случиться с человеком, но меня этот аттракцион развлекал всегда, даже если мужики толкали машину по десять раз на дню.

Видимо, из-за частых дождей и общей заболоченности местности мне никогда не запрещали бегать по лужам. В луже я могла изваляться, а потом помыться в такой же, только более чистой. По лужам плавали бумажные корабли и иногда мои сапоги. В общем, это было весело и мокро. До сих пор я люблю воду и могу лежать в ней часами.

Кроме луж в деревне было и озеро, пригодное для купания. Ну как пригодное, за неимением чего-то лучшего. Вообще-то оно заросло водорослями и затянулось ряской почти наполовину, но вторая половина всегда была холодной и прозрачной, со дна били ледяные ключи, закручиваясь в водовороты. Из-за этих водоворотов деревенские жители считали озеро опасным и часто за общим столом рассказывали поучительные истории о многочисленных утопленниках. Да-да, прямо за едой. Возле озера было красивейшее место – бывшая барская усадьба, которая при советской власти сначала стала детским домом, а впоследствии была заброшена. Мне нравилось гулять там с бабушкой Катей, которая когда-то работала воспитателем в этом детском доме. Она рассказывала истории о бывших хозяевах усадьбы, показывала мне некогда прекрасное, но теперь брошенное здание, заросший пруд, липовую аллею. Аллея напоминала реликтовый лес: стволы столетних деревьев были покрыты мхом и, как мачты, тянулись к небу. Некоторые из них упали и начали уже врастать в землю. Ни до, ни после я не видела, чтобы липы были такими огромными. Пройдя по аллее, можно было полями вернуться на самый край деревни.

В августе в полях можно было увидеть комбайны и трактора. Тогда я умела их даже отличать друг от друга: «Это вот розовая «Нива», там – синий «Енисей», а трактор называется «Беларусь». Я часто смотрела, как по деревне проносится трактор с мужиком в лихо заломленной набок кепке, и ему всё равно, есть ли дорога, – в какой-то момент она кончается под колёсами, но трактор продолжает мчаться по полю, нигде не застревая. Тогда у меня появилась первая мечта о какой-либо профессии: мне страшно захотелось стать трактористом.
Мечте этой не суждено было жить долго, потому что вскоре мы пошли на кладбище, заглянув по пути к тёте Вале в соседнее Угрюмово. На краю села стояла разрушенная церковь. Бабушка Катя рассказала мне, что когда-то церковь была очень красивой, возле неё всегда было много народу, а внутри расхаживал важный поп с кадилом и большим золотым крестом на шее. Бабушка была советским педагогом в полном смысле этого слова и к тому же воинствующей атеисткой. Она так и говорила: «Поп». Однако, меня так заворожило заброшенное здание с высокими сводами и ажурными решетками на окнах, что я тут же мысленно примерила на себя рясу и большой золотой крест и захотела стать попом.
Теперь надо бы всё-таки рассказать о кладбище. Оно вообще занимает довольно много места в моих детских воспоминаниях. Мы ходили на кладбище всей семьёй и как-то уж очень часто. С собой брали чай в термосе, пузырёк с водкой, конфеты-батончики и пшено. Шли через «горушку», через поле, сворачивали на дорогу, ведущую к ракетной части. Над лесом был виден локатор, на столбах встречались таблички с надписью: «Стой! Стрельба без предупреждения!». То и дело по дороге проносились военные грузовики, окутывая нас клубами пыли. До кладбища мы обычно доходили уже серо-бурыми.
На этом месте по дороге в деревню я однажды сочинила стихотворение:

Солдатская вышка стояла,
И солнце садилось вдали.
Над лесом крутился локатор,
Машины военные шли.

Это было лето восемьдесят девятого, мне было два с половиной года, единый, могучий Советский Союз ещё существовал. Пожалуй, только тогда всё складывалось настолько чудесно, что получилось такое хорошее стихотворение. Больше ничего пристойного у меня не получилось написать по сей день.

Ах да, о кладбище. О, это было лучшее из виденных мной кладбищ. Никакой безысходности, сплошная гармония. Шелестел листвой лес, сквозь кроны пробивалось солнце, и все ушедшие близкие были как будто бы тут, рядом. Сначала мне показывали могилу прабабушки, не дожившей до моего рождения три года, и я, как было сказано выше, самоотверженный и трудолюбивый советский ребёнок, рвала у её могилы крапиву голыми руками. И говорила, что ничего мне не больно. Ещё вся наша семья часто фотографировалась на кладбище с памятниками. Как будто бабушка Катя, тётя Поля, сестра Таня, я и моя покойная прабабушка Маша. Все вместе. Потом мне показывали могилу погибшего на войне прадедушки Ивана. Он похоронен без оградки, без памятника, просто под берёзой, и на его могиле всегда растут ландыши.

На этом месте бабушка Катя однажды рассказала мне историю прадедушки и прабабушки. Прабабушка была кроткой девой из небогатой крестьянской семьи. Жила она в соседней деревне. На момент знакомства с прадедушкой ходил у нее в женихах молодой мельник. В какой-то момент в их деревню приехал на гулянку мой прадед. Как все Дунаевы, он был не без мозгов, но вспыльчивый и дурной, и очень любил получать то, что ему хочется, сразу, вот прямо сейчас. В разгар вечера он схватил приглянувшуюся девку Машку, перекинул её через коня и был таков. Возвратиться домой она уже не могла, как же, как же, что же люди скажут! Потому и пришлось ей стать Марией Дунаевой. Однако через много-много лет уже в предсмертном забытьи повторяла она не прадедушкино имя. Вспоминала она того мельника, с которым когда-то ходила за ручку по краю деревни: «Гриша, Гриша…» А мельник тот, между прочим, в сталинские времена был раскулачен и сгинул где-то в лагерях на бескрайних просторах нашей страны. Тут и сказочке конец.

Перенесёмся в начало девяностых.
Я упомянула уже в самом начале Лёшу Виноградова, с которым мы хотели вырасти и пожениться. Всё время ходили вместе и заявляли всем об этом. Бабушка Маруся смеялась над нами, говорила: «Ну вот тогда свадебный стол» и угощала нас вчерашними пирогами с черникой. Уйдя от бабушки Маруси, мы могли постоловаться ещё домах в трёх-четырёх, и везде нас кормили пирогами.

Пироги в деревне – вообще штука особая. В нашем доме их пекли только по воскресеньям. Тесто заводила или, как у нас говорили, «творила» тётя Поля. Потом ставила его в тёплое место в дубовой кадке, где оно подходило до утра. Утром дядя Алик, как самый сильный член семьи, замешивал огромный ком теста. Часто я просыпала этот момент, и долгое время из-за шуточек тёти Поли была уверена, что дядя Алик месит тесто ногами. Пирогов было три. Пирог с творогом – «женский», рыбник – «мужской», ягодный – «детский». Иногда оставалось тесто и для булочек с корицей. Если я успевала проснуться и помочь тёте Поле их лепить, то мне, конечно, всегда казалось, что начинки мало, потому мои булочки были чёрными от корицы и усыпаны сахаром в несколько слоёв. Мама подбадривала меня: «Ну ничего, бабушка Маша мне тоже давала кусок теста. И я его месила на лавке, пока оно не становилось твёрдым, как подошва. Потом этот кусок отдавали телятам».

В те времена право съесть первый кусок «детского» пирога было моим и только моим. Но зимой девяносто первого у меня родилась племянница. Назвали её Аней в честь бабушки Анны. Хотели Аллой, чтобы Алла Борисовна получилась, как Пугачёва, но не стали. Сестра тогда ещё жила в Череповце, потому летом мы с маленькой Анютой оказались в одном доме. И могу сказать, что, хоть у меня и нет младших братьев и сестёр, я прекрасно знаю, каково это – внезапно стать старшим ребёнком, до которого взрослым как-то внезапно не стало дела. Теперь всё крутилось вокруг Ани, а я слышала только: «Закрой дверь, Анютку продует! Не шуми, Анютку разбудишь! Молока не пей, Анютке оставь!» Иногда я сидела с племянницей, впрочем, без особого удовольствия. И за то, что теперь всё внимание ей, племянницу я терпеть не могла. Зимой, в городе, мама собирала вещи, из которых я уже выросла, приговаривала: «А это мы отдадим Ане, и это Ане». Позже, когда она отвлекалась на другое дело, я старалась спрятать свои платья куда угодно, лишь бы они не достались маленькой племяннице.
Кроме того, у меня был ещё старший троюродный брат Серёжа. Он любил надо мной подшучивать. Выпьет яйцо, положит скорлупку мне на блюдце и говорит: «На тебе, сестрица, завтрак». И так всегда и везде. Надеваю пальто, а оно наизнанку. Сажусь на велосипед, а колесо откручено наполовину. С тех пор, видимо, я везде жду подвоха. А брат так и не вырос, сейчас ему за сорок, но единственным аргументом в спорах со мной у него является: «Сестра, а знаешь удар такой в боксе – голова-печень-голова?»

Примерно по той же кривой дорожке «голова-печень-голова» проходила и выпивка у соседа дяди Миши. Дядя Миша жил в доме напротив, но часто его можно было найти лежащим на крыльце или в придорожных кустах. Вокруг дяди мишиного дома росли такие буйные северные джунгли, что никто, даже он сам, не мог через них продраться. Несмотря на то, что наша семья как-то из жалости что ли дружила с соседом-выпивохой, он, пожалуй, единственный во всей деревне человек, в чей дом не ступала моя нога.

Зато ступала она в другие дома. Обычно это случалось второго августа, в день рождения бабушки Анны. Этот день, Ильин день, как нельзя лучше подошёл для рождения такого склочного и вспыльчивого человека, как она. По народной примете в Ильин день заканчивается хорошая погода и приходит ненастье. В наших краях в этот день обычно случалась такая гроза, что всё сверкало, грохотало и тряслось. Моей святой обязанностью в этот день было угощение родственников и приятелей пирогами в честь дня рождения бабушки Анны. После того как пироги испеклись, я обычно надевала резиновые сапоги и неслась с корзиной по соседям под небесный грохот и сверкание. Когда прибегала домой, меня в шутку спрашивали: «Ну, как погодка?», на что я отвечала неизменным: «Гром гремит, земля трясётся, поп на курице несётся!» Бабушка Анна тут же цыкала зубом и с характерным говорком медленно произносила: «Ну невосьпитанная».

Второго августа девяносто первого года все ждали, как обычно, грозы. Но погода весь день была странная, переменчивая. То налетал ветер и начинал хлестать ливень, то все облака уносились за горизонт, и стояла почти тропическая жара. Бабушки на лавке возле дома смеялись: «Чудно, то дождь, то вёдро». Эта переменчивая погода стала началом перемен и в моей жизни.

Двадцатого августа 1991 года я приехала окончательно жить в Москву. Магазины были пусты, по Мичуринскому проспекту против движения колонной шли танки на Белый Дом. До следующего визита в Костенёво оставалось примерно пять лет.